Товарищ волк кушает. И молодец!

Павел Палажченко

Российские политики умеют одновременно восхищаться Западом и его ненавидеть. Вопрос: какой курс можно выстроить, отдаваясь этим чувствам?

Вильнюсская речь вице-президента США и «наш ответ Чейни» дали повод говорить о возобновлении холодной войны, о ее возвращении в каком-то новом, усеченном или трансформированном виде. Соглашаться с этой интерпретацией или нет – в какой-то мере дело вкуса. В конце концов, само понятие «холодной войны» – отчасти метафора, и будет ли она распространена на отношения России и Запада в предстоящий период, не так важно. Важнее другое – изменится ли суть и характер этих отношений по сравнению с тем, что было в последние пятнадцать лет. Мне кажется, что не изменится. И дело здесь не в Западе, а прежде всего в особенностях внешней политики постсоветской России.

То шарахнем, то шарахнемся

И в «черном ящике» нашей внешней политики, и на ее поверхности с самого начала – непоследовательность, противоречивость, метания и шараханья из стороны в сторону. Даже в 1991 году, когда Ельцин и Козырев провозглашали, иногда в унизительном словесном оформлении, совершенно «прозападный» курс, высокопоставленные российские политики угрожали отделяющимся республикам пересмотром границ. В те несколько месяцев Россия вплотную подошла к югославскому варианту в «ближнем зарубежье». Что спасло нас от этого варианта – мне до сих пор до конца не ясно, но уже тогда было совершенно очевидно: прозападный на словах курс осуществляют люди, психология и сознание которых были далеко не западные.

В сознании пришедшей тогда к власти группировки спокойно уживалось стремление стать полноправными членами эксклюзивных западных клубов и желание отхватить для России куски территории бывших советских республик или по крайней мере включить эти республики в свою сферу влияния. Одновременно Россия претендовала на сохранение большей части тех международных «полномочий», которые имелись у Советского Союза. Формально эти полномочия (роль постоянного члена Совета Безопасности ООН) были для России сохранены, а вскоре добавилось и членство в западных клубах – «восьмерке» и Совете Европы. Это был аванс Запада новой России.

В начале 90-х годов Запад, Америка искренне нравились российскому народу и российской верхушке. Там – привлекательная экономическая модель, высокое качество жизни, перспективы «широкомасштабного экономического содействия» (проще говоря, помощи), оттуда поначалу раздавались многочисленные комплименты демократической России. Не устоявшийся до конца – ни идеологически, ни структурно – режим до поры не видел угрозы со стороны Запада, а Китай еще не достиг стремительных темпов экономического роста и вообще был не слишком притягателен. И хотя основы мечущейся внешней политики закладывались именно тогда, на поверхности все выглядело довольно смутно. И большинство воспринимает внешнюю политику России как абсолютно прозападную.

Ты меня не уважаешь?!

Как ни странно на первый взгляд, противоречивость проявляется тем сильнее, чем больше укрепляется режим несменяемой личной власти. Казалось бы, такой режим должен проводить более последовательный курс, скорее всего – антизападный. Но, во-первых, ему нужно имитировать демократию, а у демократического государства не может быть последовательно антизападной политики. А во-вторых, антизападные порывы сдерживаются соотношением сил, слабостью реальных возможностей измотанной неудачными реформами России. К тому же иллюзорные надежды на помощь, на уважение голоса России в международных делах и признание ее особой роли на постсоветском пространстве изживаются не так быстро.

Но все-таки вскоре выясняется, что «нас не уважают». Расширение НАТО, югославская эпопея, Ирак – и к тому же сплошные разочарования с «широкомасштабным экономическим содействием».

Различные сегменты режима по-разному реагируют на происходящее, возникает специфический для России 90-х годов феномен «многоподъездной внешней политики», когда у ведомств – МИДа, спецслужб, военных – на некоторых ее направлениях был не только собственный курс, но и собственные механизмы его реализации. Почти все происходит непрозрачно и даже герметично, но маятник внешней политики время от времени сильно качается под воздействием ведомственных и корпоративных сил и даже отдельных влиятельных лиц.

Постоянное «разруливание» возникавших при этом противоречий – нелегкая задача для любого президента, а для уставшего и временами недееспособного Ельцина она была тяжелейшим бременем. Живой человек, «внешнеполитическое сознание» которого не менее, если не более противоречиво и причудливо, что у нашей элиты в целом, он реагирует на нежелание Запада считаться с мнением России и на все более частую, хотя и осторожную критику наших внутренних дел с чисто русским чувством обиды. Когда президент России зачитывает по телевидению резкое заявление в день начала натовских военных действий против Югославии, у него чуть ли не слезы выступают на глазах. И это можно понять: конкретные действия Запада отторгаются, но сделать ничего нельзя и к тому же, наверное, есть ощущение, что сохранить власть, противопоставляя себя Западу, невозможно. А власть в созданном при Ельцине режиме – главное.

Примерно с этого момента и вплоть до прихода Путина раздражение против Запада накапливается и в элите возникает запрос на последовательную антизападную политику. Правда, антизападная риторика быстро утихает, но только потому, что воплощать ее в конкретные действия нет сил и возможностей. К тому же требуется время, чтобы сформировать под нее мозаичную идеологию на основе геополитических концепций начала XIX века, разного рода «цивилизационных теорий» и великодержавных представлений. Эта работа начинается всерьез, но исполнителем новой идеологии должен стать новый президент. От Путина в начале его правления ждут очень многого, и не в последнюю очередь в сфере внешней политики.

Метания в одной черепной коробке

«Навести порядок» в этой сфере несравненно проще, чем во внутренних делах. «Многоподъездность» быстро уходит в прошлое. Не только основные направления, как и положено по российской Конституции, но и конкретные внешнеполитические шаги теперь определяет президент, другим претендентам быстро указывают на их место. При Ельцине внешнеполитические метания возникают как результат «прорыва» того или иного ведомства, группировки или отдельной личности. Президент-арбитр фиксирует их в своих заявлениях, как правило, слегка их смягчая и притормаживая ход маятника (положение обязывает!). При Путине шараханьям из стороны в сторону должен, казалось бы, прийти конец. Но происходит обратное, причем метания возникают буквально как deus ex machina, вызревая в еще более герметичной среде (по существу, в черепной коробке одного человека).

После 11 сентября 2001 года Путин совершает шаги, которые воспринимаются не иначе, как поворот в сторону Запада. И что бы ни стояло за этими шагами – стратегический выбор в противостоянии между Западом и исламским терроризмом, расчет на тактические выгоды (получить что-то с американцев за наш уход с военных баз на Кубе и во Вьетнаме, за передачу им разведывательной информации, за согласие на открытие их баз в Средней Азии) или чисто человеческая реакция сочувствия Америке, – это был именно поворот. В укрепившейся системе личной власти метания позволены только одному человеку, и он воспользовался своим правом.

Дистанция между этим поворотом и словами Путина после Беслана («от нас хотят оторвать кусок пожирнее»), а также в последнем президентском послании («волк кушает, ничего не слушает») внешне – колоссальная. Но только на первый взгляд. Потому что едва ли не любому действию и тексту российской внешней политики по-прежнему внутренне присущи противоречивость и непоследовательность. Путин явно раздражен и обижен (как ни отличается он от Ельцина, но прорвалась-таки эта интонация), но рядом с камешком в огород американского волка в его послании – восхищение политикой «мой дом – моя крепость». («И молодцы! И молодцы!»)

Когда вслед за выступлением президента СМИ стали говорить о новой холодной войне, Путин спешит заявить журналистам в Сочи, что холодной войны не будет, Россия будет «терпеливо выстраивать отношения» с Западом. И опять: конечно, от лозунга стратегического партнерства до «терпеливого выстраивания отношений» дистанция огромного размера. Но я не удивлюсь, если через месяц-другой какой-то вариант стратегического партнерства будет провозглашен вновь. Другое дело – что партнерства не было и не будет в обозримом будущем, как действительно не будет и настоящей, «стенка на стенку» холодной войны. Будут наши метания.

Соблазненные Китаем

Наш маятник качнулся в антизападную сторону, как мне кажется, по нескольким причинам. Прежде всего под влиянием разочарования в Западе в среде российской элиты достиг критической массы наш «основной инстинкт» – все, что хорошо для Запада, плохо для нас, и наоборот. Кроме того, после двух выборов на Украине в российском обществе усилилось ощущение, что «нас окружают». И действительно, если у наших соседей закрепится режим реальной политической конкуренции, то для нас это – нож острый, угроза. Конечно, не прямая, и страшилки о том, что на нас чуть ли не пойдут войной («сегодня Сербия, завтра Белоруссия, послезавтра Россия») – не более чем миф, за которым стоит страх перед каким-то вариантом цветной революции. И хотя в России она все-таки вряд ли возможна, этот преувеличенный страх в сознании нашей элиты вполне реален, и он толкает внешнеполитический маятник Путина в антизападную сторону. И наконец, экономический рост авторитарного Китая, вызывающий у нашей элиты не только восхищение и зависть, но и иллюзии возможности геополитического альянса с этой страной, превратился в последние годы в еще один магнит, определяющий ход нашего внешнеполитического маятника.

Если бы амплитуда наших метаний определялась только особенностями системы и инстинктами российской верхушки, то, думаю, мы зашли бы сейчас очень далеко. Готовность по крайней мере части этой верхушки броситься в объятия Китая (как в 1991 году – Запада) сейчас велика. Но реальные параметры наших телодвижений и особенно их результаты больше зависят от того коридора возможностей, в котором мы действуем. Между двумя амплитудами – огромная разница. Для полномасштабной конфронтации с Западом у нас нет и не будет собственных сил, а Китай на союз с Россией не пойдет. Уткнувшись в эту стенку, маятник пойдет в обратном направлении, но в каких формах это будет происходить, можно пока только догадываться.

Будем долго мучиться

Одним из вопросов, где будут проявляться наши внешнеполитические метания в предстоящие месяцы и годы, будет скорее всего ядерная программа Ирана. На первый взгляд может показаться, что в этой истории все – и американцы, и иранцы, и мы – оказались в одинаково неприятном положении. Ведь в политике и международных отношениях – как в жизни: иногда попадаешь в ситуацию, из которой нужно выходить, ощущаешь это всеми фибрами, но выхода не видно. Не так уж важно, из-за чего ты попал в эту ситуацию – из благородных побуждений, из-за желания кому-то насолить или более или менее случайно. Важно другое: отсутствие ответа на вопрос «Что делать?»

Но при ближайшем рассмотрении Запад, Иран и Россия – в очень разном положении. Прежде всего в отличие от иракского кризиса Запад выступает единым фронтом. Конечно, у американцев – огромные трудности с тактикой, они не могут решить, что делать в ближайшее время, чтобы повлиять на Иран и по возможности избежать необходимости нанести удар по его ядерным объектам. Но у США до сих пор не испробован вариант прямых переговоров с иранцами, и вероятность того, что они пойдут на этот вариант, особенно после письма иранского президента Бушу (каким бы оно ни было по содержанию), на мой взгляд, довольно велика. Остается у них, на крайний случай, и силовой вариант. Если близость Ирана к созданию ядерного оружия будет окончательно установлена (а произойдет это скорее всего не в ближайшие месяцы) и станет ясно, что иного пути нет, то удар будет нанесен. Конечно, не ядерный – никакой необходимости в этом нет. И хотя неприятные последствия, безусловно, будут, они будут наверняка не такими страшными, как предсказывают сегодня некоторые военные эксперты (эти же эксперты сильно преувеличивали и военные трудности вторжения в Ирак). Ликвидация нескольких объектов остановит иранскую военную ядерную программу надолго, и многие в мире открыто или втайне поддержат это. Так что выбор для американцев – неприятный, но не такой уж мучительный.

Вряд ли особенно мучается сейчас и не вполне рациональный и склонный к авантюрам иранский президент. Его поведение рискованно, но по-своему понятно. Он идет ва-банк, и, как всякий человек, делает это, отбрасывая любые сомнения.

Больше всех будем мучиться, как ни странно, мы. Выбрав стратегию отдельных переговоров с иранцами, мы крутимся между ними и консолидированным Западом. Дипломаты любят такие задачи, и их можно понять. Но пока что мы, похоже, создали у иранцев иллюзии поддержки и чуть ли не альянса, что не мешает им не считаться с нами, причем время от времени в оскорбительной форме. И почти каждый раз, отклонив очередное наше предложение, иранцы благодарят Россию «за поддержку», а потом возвращаются за стол переговоров с западной тройкой. Так что у России в иранском вопросе есть все основания для обиды на иранцев. Для поворота есть и чисто тактические основания, потому что вслед за ним, вероятно незаметно и «аккуратно», в свойственной им манере, изменили бы свою позицию и китайцы. Такое новое соотношение сил, возможно, отрезвило бы иранцев. А может быть, и нет – но попробовать стоит. Тем более что если дойдет до драки, мы не встанем на сторону Ирана. Об этом уже заявил начальник генштаба Балуевский.

Произойдет ли поворот в российской политике по иранской ядерной проблеме, решать одному человеку – президенту Путину. Эмоции, в том числе видные невооруженным глазом раздражительность и обидчивость, как и расчет, ему не чужды. И поворот, сделанный им вопреки инстинктам всей российской элиты после 11 сентября, у всех на памяти. Но, как вскоре выяснилось, серьезных последствий для российской внешней политики этот поворот не имел. Она быстро вернулась на старые рельсы. И возможность того, что президент снова решится на «резкие движения», после всего, что произошло в мире, особенно в российско-американских отношениях за последние годы, на мой взгляд, не очень велика. А впрочем, поживем – увидим.

Но какое бы решение ни принял президент, в неконкурентной политической системе за этим решением будет стоять только его воля. В сегодняшней России не только отсутствует межпартийная или парламентская дискуссия по внешнеполитическим проблемам, но и полностью девальвировалось мнение «экспертного сообщества» (по-моему, даже статей на эти темы в нашей печати стало на порядок меньше – и действительно, какой от них толк?). И это предопределяет не просто метания, а неизбежные ошибки во внешней политике, в результате которых отношение к нашей стране меняется, так сказать, «на клеточном уровне». Нам не надо удивляться тому, что после «газовой атаки» на Украину в мировой прессе было трудно найти хотя бы полдюжины статей в поддержку позиции, которую заняла тогда Россия. И тому, что сегодня едва ли не единственным нашим защитником на Западе остался по-своему симпатичный, но глубоко маргинальный американский палеоконсерватор Пэт Бьюкенен. В системе координат, выстроенной нами в последние пятнадцать лет, лучше уже не будет. Насколько будет хуже, как говорят у нас на телевидении, покажет время.