Буш и Путин

Павел Палажченко

Опубликовано в прекратившем сущестовавание
журнале «Большая политика»

Джорджу Бушу и Владимиру Путину, президентские сроки которых почти совпадают, осталось провести на своих постах еще почти по два года, но, как ни странно, и о том, и о другом президенте все чаще говорят как о «дорабатывающих» и даже «досиживающих» отведенное им время: ничего принципиально нового за это время, по всей вероятности, не произойдет. А что произойдет потом?

Что касается США, то ответ можно дать с большой определенностью: будет новый президент и, независимо от того, окажется ли он республиканцем или демократом, будут серьезные перемены во внешней и внутренней политике. Уже почти начавшаяся в Америке президентская гонка – это борьба и за место, и за политический курс.

Чтобы попытаться «угадать», кто станет президентом Америки (и будет оказывать решающее влияние на ее политический курс), надо проанализировать намерения и возможности потенциальных кандидатов и политических партий. У нас – для этого нужно проникнуть в намерения одного человека. Он может выбрать кого-нибудь из упоминавшихся потенциальных «наследников» или малозаметную пока фигуру, он может дать себя уговорить или просто решить остаться (что все-таки вполне возможно). Делать прогнозы на этот счет – занятие по-своему интересное, и кому-то наверняка удастся попасть в яблочко. А вот спрогнозировать политический курс российской власти после 2008 года гораздо труднее.

В России не только сейчас, но и в истории борьба за власть, идеология и политический курс все время оказываются в разных плоскостях. Политики с разными идейными тенденциями часто идут в одной упряжке и за власть не борются, а люди, мыслящие в общем одинаково, ссорятся, свергают друг друга, а потом уже победитель пытается разобраться, что делать со страной. Путин, конечно, никого не свергал, но, придя к власти в результате стечения обстоятельств, в значительной мере случайного, тоже должен был разбираться с политическом курсом уже на рабочем месте. К тому же у него не было ни своей команды, ни своей идеологии. Но были рамки и обстоятельства, в которых ему пришлось действовать. Рамки задавала система, которую он не стал менять. А среди обстоятельств критически важными, на мой взгляд, были Чечня, Джордж Буш и 11 сентября. Именно в таком порядке.

Чечня поставила Путина перед выбором, и он  избрал военный путь решения проблемы. Невозможно сказать, беспокоила ли его при этом реакция США, но уже на первой встрече двух президентов в апреле 2001 года стало ясно, что она будет сдержанной. Именно тогда Буш сказал, что заглянул Путину в душу и надеется на конструктивные отношения с ним. 11 сентября Путин первым из иностранных руководителей позвонил президенту США и предложил поддержку в борьбе с международным терроризмом. «Поверхностная структура» отношений была таким образом сформирована и осталась незыблемой до сих пор.

Очевидные взаимные симпатии Путина и Буша, на мой взгляд, не случайны. За ними больше, чем просто понимание того, что само положение обязывает поддерживать диалог – это, хотя и важно, не мешало в прошлом руководителям двух стран срываться на крик или отгораживаться друг от друга долгим раздраженным молчанием. Конечно, какую-то роль играет их одинаковое по сути отношение к «призраку терроризма». К тому же Путин, кажется, разделяет сложившееся еще у советских руководителей мнение, что «с республиканцами нам лучше». Но главное все-таки не в этом: близость двух президентов основана если не на общей идеологии, то на однородных «инстинктах» – патриотизма, приверженности консервативным ценностям порядка и семьи, готовности применить силу, неприязни ко всему, что мешает утверждению «величия державы».

Выборы 2004 года в обеих странах – это своего рода референдумы, на которых избиратели поддержали эти инстинкты. Но различия между альтернативными выборами в США, принесшими победу  с небольшим отрывом «президенту военного времени» Джорджу Бушу, и чисто формальными в России, которые Владимир Путин выиграл «за явным преимуществом», – очевидные и колоссальные. Это различия между внешне похожими, но принципиально разными политическими системами. Поэтому в оставшиеся до выборов 2008 года месяцы в США предстоят острые предвыборные схватки и политические дебаты, а в России – ожидание указующего перста. Анекдот, согласно которому «президент Российской Федерации назначается президентом Российской Федерации по представлению президента Российской Федерации», не только недалек от того, что в действительности произошло в 1999-2000 гг., – он отражает процедуру, совершенно нормальную в глазах большинства граждан нашей страны. В политическом пространстве России нет человека или группы людей, способных бросить реальный вызов президенту или оспорить сделанный им выбор преемника.

***

Заявления Путина о том, что он не будет баллотироваться на третий срок, потому что это запрещено конституцией, а конституцию менять нельзя, настойчивы и, вероятно, вполне искренни. Но общество и «элита» как будто не хотят этого слышать. Об этом говорят опросы общественного мнения, предложения политиков разных уровней о том, чтобы продлить пребывание Путина на посту президента, предположения журналистов о его «реальных намерениях» («он просто считает несвоевременным обсуждение этого вопроса сейчас», «он оставляет лазейки для изменения своего решения» и т.д.) Если каждый из нас покопается в своих мыслях, то многие наверняка заметят, что уже не представляют себе Россию без Путина, как не представляли себе СССР без Брежнева. И поэтому даже те, кто не склонен обвинять президента в неискренности и коварстве, в глубине души говорят: «Не верю».

Здесь – огромный контраст между тем, что «у нас», и тем, что «у них». В 70-е годы  вполне можно было представить себе Америку без Никсона или Картера, и их уход не сделал США другой страной. Уход Буша после выборов 2008 года предопределен, и любая его попытка «назначить преемника» выглядела бы комично. Аналогичная картина и в странах, где формальных ограничений на время пребывания у власти нет, например в Англии. Была Тэтчер – фигура яркая и к тому же властная, но никому не пришло бы в голову сказать, что ей «нет альтернативы». В конце концов она лишилась поддержки в собственной партии, и альтернатива немедленно возникла – не столь яркий, но надежный Джон Мейджор.

Интуитивно отдавая предпочтение сценарию сохранения у власти нынешнего президента, мы тем самым «отсекаем» вариант нормальной передачи власти после подлинно альтернативных выборов с равноправным участием сторон. И это действительно самый маловероятный вариант. Ведь для того чтобы такой сценарий реализовался, нужны политические партии, сформированные не на бюрократической основе, имеющие хоть какую-то массовость и способные выдвинуть и поддержать популярных, хотя бы потенциально, кандидатов. Признаков этого не видно, начинать такое партийное строительство пришлось бы буквально с нуля, и времени для него совершенно недостаточно. В наших условиях нужен также однозначный отказ президента от назначения преемника и поддержка этого решения всей властной элитой. Нужны, наконец, реальные механизмы обеспечения равных прав и возможностей кандидатов в СМИ, в финансировании и ведении избирательной кампании. Такие механизмы тоже невозможно создать и отладить быстро.

Но главное, что делает вариант нормальной конкурентной смены власти маловероятным в наших глазах – это наша «культурная нерасположенность» к нему. Во второй половине XX века к власти у нас приходили по-разному: Хрущев – как наименее угрожающая фигура из наследников Сталина, Брежнев – за неимением других подходящих кандидатов после свержения Хрущева, Горбачев – как выдвиженец нового поколения, которому уже нельзя было не передавать власть, Путин – как назначенный Ельциным преемник. Но каждый раз действует одна и та же модель: «элита» подстраивается под нового начальника и, независимо от идеологических предпочтений, ищет место в складывающейся иерархии. Реальная оппозиционность вновь и вновь оказывается чужда нашей политической культуре.

Русский политик, столкнувшись с выбором между ролью оппозиционера и ролью исполнителя, инстинктивно выбирает вторую роль. Российская элита практически без борьбы подстраивается под победителя властной схватки, состоявшейся на самом верху. Так было и со старой большевистской гвардией после победы Сталина, и с Молотовыми и Маленковым в хрущевское время, и с Примаковым и Лужковым после выдвижения Путина. Труднее всего выбор роли дался Лужкову, у которого были довольно твердые собственные представления о том, «что и как надо делать». Трудность выбора доставляла ему, как иногда казалось, буквально физическую боль. Но и он не смог выбрать роль оппозиционера, став в итоге если не совсем исполнителем, то, во всяком случае, конформистом.

Ситуации разные, но в общем аналогичные – у всех как-то сразу опускаются руки. Властная элита сбивается в стаю, а общество, стоит власти начать закручивать гайки, быстро погружается в апатию. Даже если сначала оно недовольно, через некоторое время люди примиряются с принятым властью решением. Недавний пример: согласно опросу ВЦИОМ об отношении граждан к отмене выборов губернаторов, «за год отношение общества к этому нововведению радикально изменилось. Если сначала к нему позитивно отнеслись лишь 38% опрошенных, а негативно - 48%, то сегодня уже 49% оценивают этот шаг положительно и лишь 29% - отрицательно. <…> Противники этой схемы выборов оказались в меньшинстве во всех политических сегментах российского общества».

Таким образом, все действия Путина по «отстраиванию вертикали» и «выстраиванию политиков» вполне органично вкладываются в матрицу нашей политической культуры, продолжают историческую линию, ненадолго прерванную лишь в годы перестройки, когда в стране шла реальная политическая борьба. И эта российская политическая культура будет и дальше сопротивляться переходу к нормальной демократической системе. И хотя в обществе, где существуют, пусть даже в искаженном или неполном виде, частная собственность и свобода слова, эволюция политической культуры, наверное, происходит быстрее, чем прежде, потребуется какой-то сильный кризис или неожиданная мутация, чтобы наша культурная матрица изменилась в своем существе.

***

Между симпатизирующими друг другу президентами Путиным и Бушем есть одно существенное различие. Путин осознанно или интуитивно опирается на существенные (независимо от их оценки) черты русской политической культуры и использует их в интересах укрепления унаследованной им системы «безальтернативной власти» или «выборной монархии».  И наоборот, многое из того, что делает Буш, на мой взгляд, противоречит некоторым сущностным чертам американской политической традиции и культуры. Прежде всего – его попытки под флагом борьбы с терроризмом изменить соотношение сил в американской системе разделения властей («имперское президентство») и развернуть наступление США на мировой арене с активным использованием инструментов силы и давления («имперская внешняя политика»).

В нашей антиамериканской пропаганде эти две тенденции часто подаются в преувеличенном и окарикатуренном виде. Спорить с карикатурой бессмысленно. Но критика имперского президентства (в стремлении к нему, кстати, обвиняли в свое время Ричарда Никсона, и на этом стремлении он в конце концов и «срезался») и имперской внешней политики звучит в США не только в устах политических маргиналов. В то же время среди сторонников Буша есть вполне серьезные ученые и публицисты, которые считают создание «американской империи» необходимостью и благом (нечто аналогичное мы слышали недавно от наших сторонников «либеральной империи». Не знаю, вдохновлялись ли они американским примером, но получилось довольно смешно, как «подражание Вандербильдихе»).

Разумеется, современная империя, по определению ее теоретиков, не предполагает непосредственного властного контроля заморских территорий. По словам английского историка и публициста Н. Фергюсона, это скорее политический гарант экономической глобализации и либерализации, и США – единственная страна, способная в принципе справиться с этой ролью, в том числе с жандармскими функциями, без которых иногда просто не обойтись. В смысле глобальности интересов и влияния над новой империей, как когда-то над британской, тоже никогда не должно заходить солнце.

Не важно, пишет Фергюсон, как называть выполнение имперских функций – гегемонией, доминированием или мягким словом «лидерство», важно понимать, что эти функции именно имперские, и не уклоняться от их выполнения. Но, по его же словам, Америка – это в лучшем случае «империя поневоле», империя, отказывающаяся осознать себя таковой. И вполне вероятно, что американской империи вообще не получится.

Американцы – и это общеизвестно – почти не интересуются внешней политикой, у них не хватает на нее внимания и, в отличие от англичан времен Британской империи, нет желания не только надевать пробковые шлемы, но и вообще хотя бы пожить за границей. США были первой отколовшейся от Британской империи территорией и предвестником ее будущего распада. Постоянно проскакивавшая у Рузвельта и Эйзенхауэра неприязнь к ней совершенно не случайна: когда империя прекратила свое существование, мало кто в Америке пролил хоть одну слезу. Психологический барьер, который приходится преодолевать американской большой политике всякий раз, когда она начинает предпринимать что-то, хотя бы отдаленно напоминающее создание империи, очень высок, и строят его одновременно и правые изоляционисты, и левые прогрессисты, и рядовые американцы. Отсюда «доктрина Пауэлла»: в драку, как правило, не ввязываться, идти на применение силы только при явном превосходстве над противником, заканчивать все по-быстрому – и уходить.

Ничего по сути не изменилось и тогда, когда США перешли на контрактную армию. Война сейчас не может прийти в любой американский дом – служат и воюют добровольцы, а не, как во время вьетнамской войны, отобранные по жребию юноши призывного возраста. И все же гибель двух с половиной тысяч американских солдат в Ираке воспринимается обществом болезненно. Вполне возможно, что поспешного бегства из Ирака не будет, и Бушу и его преемникам удастся не только спасти лицо, но и в конце концов поспособствовать созданию там приличного общества (как это произошло, например, в Южной Корее). Но уже ясно, что после Ирака аппетит американцев к подобным акциям, и так не очень большой, не увеличится, а уменьшится. И поэтому, столкнувшись с ядерными амбициями Ирана и Северной Кореи, Буш сейчас декларирует политические и дипломатические, а не военные средства решения проблемы, хотя угроза не только американским интересам, но и миру здесь гораздо реальнее, чем в случае с Ираком.

Следующему американскому президенту придется считаться с нежеланием большинства американцев мыслить имперскими категориями. Бушу и его неоконсервативному окружению показалось, что после террористической атаки на Америку этим можно пренебречь, и выборы 2004 года, казалось бы, подтвердили эту оценку. Но сегодня Джордж Буш – один из самых непопулярных президентов в истории США. И хотя показатели популярности президента, которому не предстоит вновь баллотироваться, не так уж важны, а о постоянно стремящемся к стопроцентной отметке рейтинге руководитель нормальной страны не может и мечтать, все-таки от такого падения популярности (а главная причина его – Ирак) отмахнуться невозможно.

«Быть или не быть американской империи» – в демократическом обществе эту проблему нельзя решать, не спросив граждан. А граждане США, как мне кажется, предпочитают в мировых делах не «стратегию взлома», а стратегию примера. У большинства из них буквально в печенках сидит рейгановская вера в то, что американское общество самое лучшее, что это действительно «сияющий город на холме», и стоит людям посмотреть, как хорошо живется в США, они обязательно сделают выбор в пользу демократии и свободной экономики. Вера эта кажется наивной, но она небезосновательна и к тому же подтверждена опытом холодной войны.

Так или иначе, у американского избирателя скоро появится возможность сказать свое слово – сначала на промежуточных выборах в конгресс в ноябре этого года, потом на президентских выборах в 2008 году. Нравится нам это или нет, но за предвыборной борьбой в США будет следить весь мир. И из «чисто спортивного интереса» – так же, как следят за выборами во Франции, Мексике, Польше или любой другой стране, где их исход не предсказуем заранее, и потому, что результат предстоящей борьбы за власть повлияет на политику США в мире.

В это же время будут, конечно, интересоваться и Россией, но по-другому. Потому что борьба в России будет идти не за власть, а, как почти всегда у нас, за близость к власти. Не будет ни идеологического спора, ни конкуренции программ. А значит, российскими делами будут интересоваться примерно так же, как интересовались слухами о «расстановке сил» в ближайшем окружении Брежнева или о состоянии здоровья Андропова. А потом – задавать вопрос: «Кто вы, мистер Х?»