Семь лет, которые изменили страну и мир. Кто и как творили перестройку.

Виктор Шейнис

Оригинал статьи

Люди, стоящие у истоков больших общественных перемен, редко сознают последствия своих действий. Даже ближайшие последствия. Революционеры, призвавшие парижан штурмовать Бастилию и чуть позже отправившие на эшафот короля и королеву, едва ли могли вообразить, что через два с небольшим десятка лет цвет французской крестьянской армии навсегда останется «под снегом холодной России», казацкая конница разместится в Булонском лесу, а кареты, запряженные другими лошадьми, дважды доставят в Париж уцелевших Бурбонов. Доживи до того участники и свидетели июльских дней 1789 г., они, выражаясь сегодняшним языком, могли бы назвать все, что за тем развернулось, крупнейшей геополитической катастрофой своего времени. Следует ли, однако, с развалин наполеоновской империи в годы постыдной реставрации оценивать место Великой французской революции в истории?

Столь же опрометчиво судить величайший поворот в истории СССР-России на исходе ХХ в., отвлекаясь от обстоятельств, которые к тому повели, от замысла инициировавших его реформаторов, от их попыток совладать с вырывавшимися из-под контроля процессами. При беспрецедентной концентрации власти в политбюро ЦК КПСС, все изменения в жизни страны вначале в решающей мере определялись принимавшимися здесь решениями. Как созревали и принимались эти решения, как власть стала ускользать из рук команды реформаторов, как раскалывалась и входила в клинч противостояния внутри себя и с разбуженными общественными силами сама эта команда, политически, культурно и психологически разнородная, но поначалу более или менее единодушно взявшаяся за дело, - без ответов на эти вопросы невозможно понять, что и почему произошло со страной и всеми нами в последние два десятилетия. В известной мере свет на все это проливают воспоминания, которые опубликованы многими участниками событий. Но мемуары, даже самые добросовестные, при всем их неоценимом значении как исторического источника, субъективны и представляют картину событий в неполном, а нередко и искаженном свете.

Восполнить то, чего нет в мемуарах, - ход обсуждений, итогом которых становились ключевые политические решения, позиции их участников – во всяком случае, изложенные с той мерой откровенности, какую считали для себя позволительной кремлевские иерархи в собственном узком кругу, - могли бы стенограммы заседаний. К сожалению, таким источником историк не располагает и не будет располагать, даже когда истекут все сроки давности. Так уж повелось, что высокопоставленные и надежно огражденные от общественного контроля политики закрытого общества таких документов предпочитали не оставлять. История с пленками секретных переговоров президента США Ричарда Никсона, которые были затребованы сенатской комиссией и привели к его отставке, здесь не могла повториться. И все же некий заменитель стенографических записей, неполный и несущий на себе отпечаток субъективного отбора, но неоценимый по информативной значимости, мы теперь получили в рецензируемом издании.

«Общий кризис социализма»

«У критиков реформы, бывает, очень короткая память, - замечает М.Горбачев. - Они, наверное, просто забыли (или считают удобным забывать), какова была моральная и психологическая ситуация в стране в 1985 году». То, о чем и как говорили члены политбюро в 1985-1986 гг., непреложно свидетельствует, что переход к реформированию «застойной» системы был продиктован реалиями общественной жизни. Конечно, в глубине и характере того, что может быть названо, возвращая на родную почву клише из советских учебников того времени, «общим кризисом социализма», отчета не отдавали, но мимо очевидных его проявлений пройти было уже невозможно.

Обсуждение программно-теоретических вопросов, правда, велось еще в категориях привычной догматики: на своих местах и «загнивающий империализм», и «полная победа социализма», и «ведущее место рабочего класса». Но уже сказано, что «формула совершенствования развитого социализма не дает ответа на многие вопросы» (с. 18-20). И люди, которым приходилось повседневно решать практические вопросы, менее всего могли найти точки опоры в квазитеоретических дефинициях, столь дорогих выученикам сусловско-пономаревского агитпропа: «все хорошо – было, есть и будет» (с.44). Реальные проблемы требовали для своего осмысления разговора в реальных категориях. На закрытых обсуждениях начинали говорить то, что пока еще никакой Главлит в открытую печать пропустить бы не позволил. «Мы постоянно должны помнить, - говорил Горбачев, - об издержках однопартийной системы… Избаловались без конкуренции» (с.53-54). Приходит понимание: «Мы создали систему, которая губит даже то, что произвели» (с.151).

Констатация в своем кругу существенных дефектов экономической и социальной системы, которую публично продолжали прославлять, - существенный сдвиг, но это даже не половина дела. Значительно интереснее, как наощупь пытаются найти выход из создавшегося положения, как реформаторы начинают поправлять самих себя. Так, в марте 1986 г. выходит известный указ о нетрудовых доходах. Проблема реальная. Но в этом акте и еще более в развернувшейся кампании по его реализации не было проведено разграничения между явлениями самого разного порядка. С одной стороны, чиновничья коррупция, незаконные привилегии, которыми одаряло себя начальство на разных уровнях сверхсекретно, но законно. С другой – быстро разраставшаяся теневая экономика, без смазки которой уже не могла функционировать экономика плановая. С третьей – народные способы восполнения низких официальных доходов и активность «самоделкиных», выносящих с предприятий дефицитные товары или их детали для последующей сборки. Удар, естественно, пришелся по этому последнему виду «нетрудовых доходов». Кампания, как и следовало ожидать, провалилась (все-таки со времени свирепого указа о колосках многое изменилось), внеся лишь вредные напряжения в общество. И уже в ноябре 1986 г. принимается иной указ, половинчатый, но ориентированный на жизненные реалии, - об индивидуальной трудовой деятельности. «Ну как, душить будем или давать жить?» (с.169) - без обиняков объясняется со своими коллегами генеральный секретарь.

Приоритеты преобразований

Одно из расхожих суждений критиков выглядит так: перестройка надорвалась, попытавшись совместить экономические и политические преобразования. Эта версия преподносится в разных вариантах. Одни превозносят упущенные будто бы преимущества китайского пути, на котором полновластное коммунистическое руководство, жестоко подавившее демократические выступления, внедряет рынок и накачивает мускулы мировой державы. Более сдержанная оценка выглядит так: «Трагический финал перестройки был во многом предопределен невозможностью, неумением или нежеланием хоть как-то расчленить неподъемную «сверхзадачу»» на отдельные программные блоки, попытаться выстроить их очередность, избегать «забегания вперед», не пытаться решить все и сразу».

Убеждение, что переход к демократическим нормам общественной жизни следовало отложить до решения иных проблем, выражает известные ценностные предпочтения. Но даже отвлекаясь от моральной ущербности такого подхода (со свободой следовало подождать), необходимо видеть то, в чем в 1986-1987 гг. все более убеждалось политическое руководство: заявленные экономические меры эффекта не дают, ускорения не получается, «видимые яркие результаты перестройки отсутствуют» (с.97), «начинается пробуксовка, приходится прибегать к старым методам. Получается дерганье, движение рывками» (с.276). Подстегивает то, что говорят люди, когда их пытаются вызвать на откровенный разговор: «никакой перестройки они не видят» (с.76). Вырисовывается и основное препятствие: разрыв между народом и «начальничками» (с.38-39), «самый тяжелый вопрос для нас – собственные консерваторы» (с.81).

Неготовность и неспособность кадров на всех уровнях – от аппарата ЦК до районного звена – воспринять импульсы, идущие сверху, была осознана в политбюро довольно быстро. «Без перестройки самой партии ничего не выйдет, кроме умной и хорошей говорильни», - говорит Горбачев в июне 1986 г. Обозначено, казалось бы, ключевое звено реформы. Здесь, однако, реформаторы наталкиваются на две проблемы.

Во-первых, вязнет в бесконечных словоговорениях, тормозится перестройка партии. В том, что говорилось на заседаниях политбюро, явного сопротивления партийной реформе усмотреть нельзя. Но, по-видимому, существовал и здесь не проявленный трясинный слой. Лишь на январском пленуме ЦК 1987 г., состоявшемся почти через два года после прихода нового руководства, впервые была произнесена осторожная формула о «нарастании предкризисных явлений», но и на нем призванные активизировать партийцев преобразования были очерчены довольно осторожно. Реальные же, хотя и ограниченные шаги, распространявшиеся на верхний уровень власти, были обозначены на ХIХ партконференции, еще год с лишним спустя. Здесь-то и проявилась закономерность, присущая любым общественным преобразованиям: чтобы продвинуть их хоть немного, нужны колоссальная энергия и напор, а чтобы затормозить – достаточно просто ничего не делать. «Самая большая ошибка и самая большая опасность, - говорит Горбачев, - это неделание», «ничегонеделание – это тоже сопротивление» (с.89, 176). Но еще со времени первого доклада Римского клуба известно правило: «не предпринимать действия для разрешения острых проблем равнозначно употреблению сильнодействующих средств… Решение ничего не делать – это решение, увеличивающее риск коллапса».

Во-вторых, вскоре выясняется, что замкнуть политическую реформу в рамках хотя бы и многомиллионной партии, без мобилизации широких общественных сил, без прихода на политическую арену объединений, возникающих в порядке гражданской инициативы, включающих и партийцев, и беспартийных, без отказа от идеологических регламентаций невозможно. И здесь признаки «механизма торможения» можно заметить в самом политбюро.

Идеологические барьеры

Устойчивой преградой на пути перемен выступает официальная идеология. Вначале за перестройку – все. Но понимают ее по-разному. Люди, прошедшие сталинскую школу индоктринации, не способны высвободиться из оков догматического мышления. Один из партийных патриархов Андрей Громыко уже готов признать, что с Ахматовой, Цветаевой, Мандельштамом поступили «жестковато» (!), но тревожит его, что их теперь «превращают в иконы». Кондратьев, Чаянов в его глазах – «махровые защитники кулачества», «буржуазные лжеученые», которых он «разоблачал» еще когда читал лекции по политэкономии в вузе! (с.101-102).

Других членов политбюро, оснащенных аналогичным культурным багажом, тревожат появившиеся разоблачения сталинских преступлений, «подкапывание под коллективизацию», ослабление цензуры, «перехлесты» в освещении советской истории (с.98-99, 156, 177, 185, 278 и др.) Из опубликованных в книге текстов видно, как нелегко приходилось Горбачеву и Яковлеву подводить своих коллег к реалистическим оценкам прошлого и настоящего. Хотя бы в виде «полуправды», вроде бы отвергнутой на XXVII съезде партии, но пронизывавшей официальные партийные документы. Потому что «вся правда» была большинству членов политбюро то ли невыносима, то ли неведома.

О многих, если не о большинстве членов высшего политического руководства, доставшегося Горбачеву в наследство, он мог бы сказать словами известного анекдота: посмотрите, с кем приходится работать. Нараставшее сопротивление постепенно разворачивавшимся преобразованиям в первую очередь исходило от тех, кому по долгу службы надлежало оберегать «чистоту» официальной идеологии, и шефов самого зловещего советского ведомства. Показателен обмен репликами по поводу юбилейного доклада к 70-летию Октября: «Есть вещи, - говорит Горбачев, предваряя обсуждение, - о которых ждут, что мы скажем о них больше. Но меньше говорить нельзя». И сразу реагирует Демичев: «А больше не надо». (с.265).

Даже первые шаги на пути политической реформы требовали если и не сломать, то во всяком случае отправить в запасники главные инструменты антидемократического режима: цензуру, секиру, занесенную над руководителями СМИ, раздвигавшими границы дозволенного, побивавший рекорды идиотизма контроль над въездом-выездом из страны, преследования инакомыслящих. «Надо выпустить из тюрем политзаключенных, - говорит Горбачев. – Сидят ведь за сказанные слова, которые я сам, теперь генсек, публично говорю» (с.83). Но даже вызволение Сахарова из ссылки происходит с запозданием почти в два года. Уровень правосознания тех, кто привык беззаконно распоряжаться судьбами людей, наглядно иллюстрирует зафиксированная протоколистом сцена вслед за сообщением Горбачева об освобождении Сахарова: «У большинства на лицах саркастическое выражение. Зимянин нервно забарабанил пальцами по столу, делал гримасы и, наконец, не выдержав, пробросил: «Спасибо-то хоть он вам сказал?» (с.120). Не отставали в выражении своего недовольства по тому же поводу такие заграничные «друзья», как Хонекер, еще не ведавший, что объектом преследования вскоре станет он сам (с.140). Впрочем, «готтентотской логикой» отличалось мышление многих коммунистических вождей.

С тех же позиций настойчиво выступают и чекисты, целые поколения которых привыкли к тому, что не только охрана идеологической стерильности публичной жизни, но и контроль над мыслями советских людей – важнейшая из функций их ведомства. Их высказывания на политбюро (с.79, 128, 155, 236, 254, 548, 569 и др.) – характерные образцы охранительной фразеологии уходившего времени. Не договаривают, правда, главного: чтобы восстановить «идеологическую дисциплину», необходимо применить привычные средства. К чести Горбачева, он резко отвергает такого рода предложения, которые со временем станут звучать громче и отчетливее: «Не путать функции ЦК и КГБ! – восклицает он. – Идеологическая и политическая работа – это ЦК. А КГБ пусть занимается государственной безопасностью. Идеологической жандармерии нам не нужно. Если будем путать одно с другим, ерунда получится, как раньше и получалось» (с.172).

Внешнеполитический разворот

В государстве, официальная доктрина и политическая практика которого с момента рождения были нацелены на «победу социализма во всем мире», перестройка не могла обойти внешнюю политику. Весь вопрос заключался в том, когда начнется пересмотр внешнеполитического курса и насколько решительно он будет осуществляться. Реалии атомной эпохи побуждали к ведению переговоров и поиску решений, снижавших военную опасность, а все более обнаруживавшаяся слабость советской сверхдержавы заставляла соглашаться с включением в повестку дня «неудобных» вопросов, таких как «третья корзина»», подрывная деятельность террористических организаций, именуемых «национально-освободительными», и т.п.

Первое, с чем столкнулось новое руководство, - кризис переговорных процессов. «Я вижу, - говорил Горбачев в апреле 1986 г., - разрыв между нашей политической декларацией и переговорщиками…. Смотришь доклады о переговорах – кругом тупики. И очень трудно объяснить, в чем дело, - ни обществу, ни друзьям и союзниками» (с.40). Как и во внутренней политике, масштаб и характер необходимых сдвигов был осознан не сразу. Самым первым и нетривиальным шагом была замена оперативного исполнителя нового курса. Громыко, «мистера Нет», возглавлявшего МИД десятки лет, сменил Шеварднадзе, не обладавший опытом дипломатической работы. Впрочем, от него это и не требовалось: давно уже в СССР внешней политикой занимался глава партии и государства. Осуществить кадровую рокировку в МИДе было тем легче, что она была предусмотрена негласным соглашением Горбачева и Громыко, который в обмен за поддержку при выдвижении Горбачева на главный пост запросил почетную синекуру – председательство в президиуме ВС СССР.

Самой болезненной точкой советской внешней политики к этому времени был Афганистан. Провал авантюры, на которую подвигли Брежнева, плохо представлявшего ее последствия, триумвиры из политбюро Андропов, Громыко и Устинов, был очевиден не только для располагавших информацией руководителей страны, но и для общества. «Надо оттуда вылезать», - говорил Горбачев членам политбюро в июне 1986 г. (с.59). Но для того, чтобы сделать шаг, необходимость которого была ясна уже тогда, понадобилось еще два с половиной года, уносившие жизни советских солдат и афганцев. Сковывал полученный в наследство груз ответственности за безумные деяния предшественников. «Мы перед своим народом не отчитаемся, - объяснял Горбачев. – Миллион наших солдат прошел через Афганистан. И, оказывается, все попусту. За что же людей положили?» (с.149). И хотя росло понимание, что «уйдем мы все равно с синяками», столь понятное желание, «чтобы поменьше их было и чтобы не очень болезненные» (с.119), заставляло снова и снова возвращаться к конструкции, явно нежизнеспособной: пытались решить квадратуру круга - видоизменить режим, утвержденный посредством советских штыков, так, чтобы он сумел без этих штыков продержаться (с.149, 312-313, 334). В конечном счете было осознано: хотя «нам небезразлично существо режима, который будет в Афганистане…режим мы все равно не спасем» (с.337) – «со всех точек зрения – и человеческой, и экономической – мы должны выбраться оттуда» (с.350).

Принять такое решение, конечно, было нелегко и политически, и психологически: в последний раз покидать под внешним давлением территорию, куда ступил сапог советского солдата, пришлось за 40 лет до того, и провал иранского проекта Сталина был подзабыт. Не готовы были смириться с уходом даже «перестроечные» члены политбюро, так что Горбачеву приходилось одергивать: «Ястребиный клекот Шеварднадзе я считаю безответственным» (с.337). Затягивание с уходом из Афганистана обнажило определенные слабости перестроечного курса: стремясь минимизировать действительные или мнимые потери, ограничить риски, советское руководство нередко слишком долго примеривалось перед решительным шагом. В Афганистане это подтолкнуло развитие событий по одному из худших сценариев. В других случаях (экономическая реформа, преобразование Союза ССР, размежевание с консерваторами и реваншистами в КПСС) скованность реформаторов, неспособных дать своевременный ответ на вызовы, повлеклаза собой прямо-таки фатальные последствия...

Справедливости ради надо подчеркнуть, что во внешней политике это проявлялось в меньшей степени. Новое руководство изначально отвергло домогательства зарубежной клиентелы, которой в борьбе с «империализмом» размашисто обзаводились его предшественники, поддерживая за счет наших национальных ресурсов режимы якобы «социалистической ориентации» и террористические формирования на далеких континентах (а последние – даже в Европе). В публикуемых записях отчетливо прочитывается раздражение беспардонным иждивенчеством и неуемными притязаниями «авантюристов, выдающих себя за больших стратегов»: «Все хотят, чтобы мы работали на них. А теперь хотят, чтобы мы и воевали за них…» (с.46-47).

Значительно труднее было осуществить разворот в Восточной Европе, контроль над которой все советские лидеры считали главным своим завоеванием во второй мировой войне и готовы были его защищать, не останавливаясь даже перед угрозой третьей. Реальные настроения людей в странах, подчинение которых периодически приходилось подкреплять вооруженной силой или угрозой применения таковой, Горбачев оказался способен увидеть собственными глазами, а не принимая на веру льстивые заверения руководящих «друзей», пребывание у власти которых гарантировала «доктрина Брежнева». Намного достовернее для него было мнение «однокашника и друга по Московскому университету» Зденека Млынаржа, одного из лидеров «Пражской весны» 1968 г., а затем эмигранта. «Что такое 68 год уже с точки зрения 87-го, 88-го годов? Это как раз и есть те 20 лет, на которые запоздала перестройка», - писал он в своих воспоминаниях.

Горбачев рассказывает о контрасте своих впечатлений от визита в Чехословакию в 1987 г. по сравнению с прежними посещениями в 1969 и 1985 гг.: «Крайне неловко было воспроизводить позиции, согласованные в политбюро перед визитом… людям, которые тянулись ко мне душой. Никогда, пожалуй, я не испытывал такого внутреннего разлада, как в тот момент». И вернувшись в Москву, он говорит: «Атмосфера напоминала май 1945 года… Мне кричали: останьтесь хоть на год у нас! Это по существу критика нынешнего чехословацкого руководства. И это очень серьезно. Подобное мы наблюдаем и в ГДР». Сказано прямо. Но в 1987 г. политбюро еще не готово было сделать напрашивающиеся выводы. «Громыко защищает решение о вторжении в Чехословакию. – записывает протоколист. – Никто в дискуссию с ним не вступил» (с.165-167).

К 1989 г., когда наступил обвал коммунистических режимов в Восточной Европе, дискуссии по данному вопросу в политбюро, внимание которого теперь поглощали иные громоздившиеся проблемы, то ли прекращаются, то ли почти не включены в издание его составителями. Результат, однако, известен. Это Крючков мог сокрушаться, что если убрать Стену, «трудно восточным немцам будет», поскольку «завтра 500 тыс. выйдут на улицу в Берлине и в других городах» (с.524). А Горбачев имел все основания впоследствии сказать своим критикам, что «сдал» он аванпосты «лагеря социализма» в Европе не кому-нибудь, а их народам.

И все-таки главным достижением внешней политики перестройки было урегулирование с Западом наиболее неотложных (прежде всего, связанных с разоружением) спорных вопросов и, как следствие, - окончание «холодной войны». По записям, опубликованным в книге, можно проследить, как одна за другой отправлялись на заклание самые что ни на есть «священные коровы» советского видения отношений с внешним миром. Как был пройден путь от достаточно традиционных представлений о современном мире и основных тенденциях его развития, изложенных в политическом докладе ЦК КПСС XXVII съезду партии в начале 1986 г. , к книге, которая была опубликована в конце 1987 г. и в которой новое политическое мышление было заявлено не только для собственной страны, но и всего мира. Автор не избежал некоторых догматических оговорок, но утверждал он прорывную идею о приоритете общечеловеческих интересов и ценностей над классовыми и национально-государственными - идею, и поныне вызывающую изжогу у заскорузлых «патриотов».

Такова видимая часть айсберга. А в обсуждениях на политбюро предстает не явленная постороннему глазу колоссальная работа по уяснению реалий современного мира для себя, по их разъяснению коллегам с более ригидным мышлением и по поиску таких дипломатических шагов, которые могли бы побудить партнеров, продолжавших мыслить стереотипами «империи зла», поверить в серьезность поворота, предпринимаемого новым советским руководством.

Началось по сути с Рейкьявика в октябре 1986 г. Тщательно подготовленные «очень смелые решительные шаги» советского лидера ошеломили Рейгана. В ходе переговоров СССР и Соединенные Штаты подошли к революционному разоруженческому решению, но не смогли сделать последнего шага. Однако Горбачев выиграл этот раунд, когда, отказавшись от дежурных обличений, интерпретировал на заключительной пресс-конференции итог встречи не как провал, а «неполный успех», «новый старт нашего массированного мирного наступления», побуждающего даже такого «неудобного» партнера, как американский президент, к пересмотру позиции, «которую ему навязывают крайние» (с.83-89). Это была серьезная политическая находка.

Перед Рейкьявиком Горбачев еще пытался отделить проблемы разоружения от прав человека: «то, что вы делаете у себя дома – это ваше дело, но раз вы хотите всем свое навязать – это уже опасно» (с.86), и такова была позиция большинства членов политбюро. Но вскоре она будет поставлена под сомнение: «Нам самим все это надо серьезно переосмыслить. Правами человека никто у нас всерьез не занимался…»(с.111). Встречи с западными лидерами: с М.Тэтчер (Горбачеву ясно, что в споре со штатными советскими пропагандистами «она выиграла сражение перед экраном», с.162), дискуссии с В.Брандтом «не в прежних формах, которые разжигали вражду между коммунистами и социал-демократами», приводили к тому, что «расстояние между нами начинает сужаться» (с.336).

В целом обновленную внешнюю политику можно признать одним из наиболее успешных направлений перестройки. Она принесла действительно необратимые результаты, которые невозможно полностью ревизовать даже в сегодняшних условиях общей политической реставрации. Приходится лишь выразить сожаление, что откровенный анализ обострившихся проблем и аргументированные предложения, содержавшиеся в послании Горбачева лидерам стран «семерки», перед встречей в Лондоне в июле 1991 г. (с.675-692), не нашли адекватного отклика. «Странная вещь, - говорил Горбачев Бушу в дни лондонской встречи. – 100 млрд. брошены были на конфликт регионального значения (война в Персидском заливе)… А такой «проект», как трансформация Советского Союза, который перестал быть противостоящей силой и угрозой, и включение его в мировую экономику, в мировое сообщество – этот «проект» еще не принят вами к исполнению» (с.693-694). Одна из последних возможностей предотвратить трагический разворот событий, всего лишь за месяц до августовского путча была упущена не только по вине советских реформаторов…

Распад команды реформаторов

Записи неформальных протоколов позволяют проследить, как нарастали и переходили в конфликты напряжения в высшем политическом руководстве, как от горбачевско-яковлевского ядра отслаивались люди, пытавшиеся ввести разбуженные силы перемен в границы, отвечавшие их представлениям о пределах преобразований. Тщетно пытается Горбачев остановить развал собственной команды, казавшейся консолидированной, когда из политбюро были удалены такие мастодонты, как Романов, Гришин и Громыко, а из ЦК – сотня пенсионеров, люди в основном консервативного умонастроения. Генеральный секретарь заклинает: в политбюро не формальное, а глубокое единство», и лишь недруги стараются разделить и «поссорить: Лигачева с Горбачевым, Яковлева с Лигачевым, Рыжкова еще с кем-то» (с.239-240). Но экономическое положение в стране довольно быстро ухудшалось, а политическая ситуация – обострялась. Управлять общественными процессами становилось все труднее. Это все чаще вынуждало принимать трудные решения с непредсказуемыми последствиями.

В 1987 г. остро встал вопрос: где гарантии необратимости наступивших перемен? Лигачев отвечает: социалистический строй, советский народ, партия – ценности и институты, на которые замахнулись «очернители». «Никакие это не гарантии невозврата к прошлому. - возражает Ельцин. – Они были и все эти 70 лет». Главная гарантия – «демократизация всех сфер жизни» (с.129). Но аппарат партии, ее номенклатура считает, что как раз демократизация, то есть ослабление контроля партийных инстанций над обществом зашло слишком далеко, и контратакует. «Нельзя не видеть и недооценивать способности консервативного реванша», - предупреждает Яковлев (с.278). И Лигачев, энергично начинавший в команде «перестроечников», человек идейный и убежденный, постепенно выдвигается на роль лидера консервативных сил. Он честен: с негодованием отметает наветы, будто бы он замешан в коррупционных делах. Он искренен, когда говорит, что не желает ни сталинизма, ни «застоя». Он презирает разложившихся сатрапов, разных «медуновых, щелоковых». Но под ударом теперь оказались главные для него ценности советского и социалистического строя, и он, занимая второй по значению пост в партийной иерархии, решительно встает на их защиту.

Весной 1988 г. в политбюро возникает разговор о публикации скандального письма Нины Андреевой. Содержание этого текста вполне отвечало менталитету многих его членов. «Настоящая, правильная статья. Так и надо. А то совсем распустились…», -говорить Воротников. «Это хорошая статья. Ставит все на место», - вторит ему Громыко. Естественно, такова же позиция Лигачева: «Очень хорошая статья. Наша партийная линия». Члены политбюро, фиксирует протоколист со слов Яковлева, «наперебой хвалят статью». Горбачев взрывается. Его и Яковлева оценка иная, и генеральный секретарь высказывает ее в жесткой форме, требует провести содержательное обсуждение. Его идейное лидерство пока вне сомнений, и вчерашние хвалители начинают юлить, «болтать что-то невнятное». Лигачев же не отрекается от ранее сказанного. Он хотя и маневрирует, но не выходит за рамки допустимого в политике (с.307-308).

Дискуссия, спровоцированная претенциозным и маловразумительным текстом, сочиненнымН.Андреевой и приданными ей соавторами, обозначила один из рубежей в размежевании наверху. «Идет идеологический спор, - подводил итог Горбачев. – Все ведь за социализм! Только вот за какой? Вот в чем вопрос!» Здесь-то и лежал корень назревшего раскола реформаторов. Возможно, инициатор перестройки не вполне осознавал несовместимость провозглашенного им «нового политического мышления», приоритета общечеловеческих ценностей и т.д. с базовыми, неотъемлемыми чертами того строя, который именовался советским социализмом. Чертами, которые были ему присущи и при Ленине, и при Сталине, и при Брежневе-Андропове.

Но Горбачев оказался способен развиваться вместе с событиями, извлекать из них уроки (правда, не всегда и не до конца) и сделал свой выбор в пользу свободы и демократии. Это неизбежно вело к демонтажу (иной вопрос – в какой форме и в какие сроки) системы, в которой всю общественную жизнь непреложно контролировала партия=государство и в которой комфортно устроился, по терминологии М.Джиласа, «новый класс». Лигачев же и в 1990 г. был убежден, что необходимо сохранять однопартийную систему (с.544).

Сама перестройка активизировала средние и нижние эшелоны номенклатуры, которые прежде были запрограммированы на неукоснительное исполнение поступающих сверху указаний, а теперь спешили воспользоваться провозглашенной самостоятельностью, отстаивая собственный корпоративный интерес. «У нас 18 млн. чиновников – плюс члены их семей. Это около 60 млн. по стране, - констатирует Горбачев. – Они боятся за свои кормушки». И рассчитывают, что «через два года все уляжется. Не раз бывало» (с.118-119, 226). Они должны были найти и действительно нашли своих выразителей в политбюро. На короткое время их лидером и стал Лигачев. Убежденный в том, что защита основ советского социализма отвечает интересам всего общества, он в нравственном отношении отличался от большинства аппаратчиков. Расчетливые и малокультурные эпигоны, жонглирующие святыми понятиями возглавят обломки оттертой от власти партии потом. А риторика Егора Кузьмича, рассыпанная по страницам издания, выражала его искренние убеждения.

В преддверии экономической реформы

Разговор о темпах и сроках перестройки на заседаниях политбюро возникал постоянно. Прежде всего – в связи с проведением экономической реформы, о необходимости которой говорили с самого начала. Но как раз вопрос о временном горизонте и темпах проведения перестройки вообще, о содержании и этапах хозяйственных преобразований провел новые линии размежевания в высшем политическом руководстве.

Хотя Горбачев неизменно подчеркивал опасности, вытекающие из несоответствия результатов перестройки ожиданиям людей, он полагал, что переход потребует 10-15-20 лет, в течение которых партия будет сохранять за собой руководящую роль (с.202, 251). Такого срока у реформаторов не было, как не было 20 лет социально-политического «покоя», который запрашивал у истории Столыпин. Между тем переход к рынку от административно-распределительной системы в ее наиболее законченном, тотально охватывавшем все сферы экономической жизни виде, отучившей несколько поколений людей от хозяйственной инициативы, этики капиталистического предпринимательства и т.п., не только представлялся, но и был делом исключительно трудным и рискованным. Ситуацию еще более осложняли произошедший в середине 1980-х годов обвал цен на мировом нефтяном рынке, в зависимость от которого поставили СССР его незадачливые правители, вынужденное сокращение импорта, нарастающий дефицит самых необходимых товаров, коллапс продовольственного снабжения.

Таково было наследство. Чтобы разобраться с ним (еще не представляя масштаб надвигавшейся катастрофы), Горбачев поставил на пост председателя правительства Н.Рыжкова (входившего также в политбюро), а его заместителем – Л.Абалкина. Первый обладал опытом успешного руководства крупным предприятием в социалистической хозяйственной системе, а затем – экономической политикой в ЦК партии. Второй возглавлял академический институт, занимавший прогрессивные научные позиции, снабжавший все тот же ЦК экспертными материалами и отражавший атаки идеологических догматиков.

Но вопросы им теперь надо было решать такие, для которых в их прежнем опыте никаких ответов не было. Осторожные несистемные реформы (кооперативы, аренда, закон о социалистическом предприятии и др.) дают неоднозначные результаты. Ученые спорят, директорский корпус дезорганизован, ловкие люди начинают сколачивать состояния. Элиты в ряде союзных республик ухватываются за идею «республиканского хозрасчета» - по сути расчленения единого народнохозяйственного комплекса. Экономическая ситуация ухудшается с каждым месяцем. Наконец, в 1990 г., когда неотвратимость перехода к рынку не только проникла в сознание прогрессистской элиты, но и стала утверждаться в массовых представлениях, появляется известная программа «500 дней», разработанная группой молодых энтузиастов на инициативной основе. Она взята на вооружение правительством и ВС РСФСР. Рыжкова, Абалкина, партийный и хозяйственный аппарат она отвращает своим радикализмом. Ей противопоставляется эклектичный «радикально-умеренный» вариант реформы (само название – типичный оксюморон), за которым – союзное правительство, «красные директора», аппарат государственного управления хозяйством.

Горбачев предпринимает тщетные попытки скрестить оба проекта. В конце августа 1990 г. он созывает совместное заседание Президентского совета и Совета Федерации, но выработать общий подход не удается. «Расплачиваемся за затяжку перехода к рынку в течение ряда лет, - говорит Яковлев. – Пытались рынок втиснуть в старую административно-командную систему. Опять нам навязывается пустопорожняя война вокруг рынка». И хотя Горбачев соглашается с Медведевым, что «программу оздоровления экономики и перехода к рынку» должно реализовать правительство, а не какой-то параллельный орган, на чем настаивает российское руководство, Рыжков в раздражении непочтительно бросает генсеку: «Сами беритесь за это» (с.607-609).

Не обозначилась политическая воля для проведения экономической реформы и не определено, кто будет ее проводить. Неспособность осуществить экономический переход, пусть и запоздавший, но когда страна еще не подошла к краю катастрофы, во многом (хотя и не всецело) предопределила шоковый характер российских реформ 1992 г. и распад СССР. Рыжков же, прежде заявлявший себя как убежденный «перестроечник» (это легко проследить по текстам книги – с.117, 125, 176 и др.), переходит на консервативные позиции, присоединяется к требованиям «обуздать СМИ» (с.556).

Вызов Ельцина

Горбачева, однако, все более одолевали иные заботы, раскол по другой линии, которому суждено было сыграть фатальную роль в развитии событий. Речь идет о его противостоянии с Ельциным и общественными силами, сделавшими ставку на впавшего в опалу политика. Материалы книги проливают дополнительный свет на развитие конфликта, описанного многими мемуаристами. Как видно, «не в ногу» с политбюро московский партсекретарь начал шагать не накануне Октябрьского юбилея, когда разразился публичный скандал, а почти за год до того – при обсуждении проекта доклада генерального секретаря январскому пленуму ЦК 1987 г. Революционные для того момента постановки открывали переход к политической реформе и вторгались в святая святых партийного режима при Брежневе-Андропове, когда бюрократия получила гарантии от «волюнтаристских» смещений. Проект доклада одобрили все. В ходе обсуждения развивали и акцентировали его острые положения: и о том, что только демократизация гарантирует необратимость начатых перемен, и о «камуфляжной» работе аппарата («проблема была лишь в том – «как доложить»), и о необходимости назвать виновников по именам, и о многом другом. Вероятно, многие поеживались, слушая смелые речи (протоколист фиксирует, что когда Горбачев заметил: «кое-кто из сидящих здесь несет ответственность», «Громыко заволновался»), но тональность обсуждения была именно такой.

Поддержал проект доклада и Ельцин. Но поддержал своеобразно. Он в концентрированном виде повторил большинство критических замечаний в адрес существующего положения вещей и добавил к этому, что «завышены оценки состояния перестройки», тогда как «опасно поддаваться оптимизму», что «надо иметь мужество до конца сказать, что в торможении виновато и политбюро того состава, и ЦК», что «критика в докладе направлена только вниз» и «у нас появилась новая зона вне критики». 10 пунктов его замечаний в целом выглядели как фронтальная атака, выражаясь на сленге – «от живота веером». В сущности то был эскиз, не сильно отличавшийся от того, что он скажет на пленуме в октябре. Такое выступление Горбачев, конечно, не мог оставить без ответа, к чему и свелось в основном его заключительное слово. «Борис Николаевич, - сказал он, - расходится с нашей общей оценкой». Возражая, тоже по пунктам, Горбачев говорил, что «дух самокритичности присутствует во всем докладе. А специально нагнетать, с левой фразой, звонкой и пустой – я против этого… Когда еще так говорилось? Чего ты еще хочешь, Борис Николаевич?» Закончив тем, что «через колено партию и общество ломать нельзя», генеральный секретарь, находившийся еще в славе и силе, бросил оппоненту спасательный круг: практические замечания Б.Н. учтем, драматизировать не будем, а разговор был «нужен и для практической работы Б.Н.». И Ельцин («смущенный, подавленный» - комментирует протоколист), видимо, почувствовав, что с критикой перебрал, круг это принял; «Я молодой в политбюро. Для меня это урок». Удовлетворившись таким признанием, Горбачев подводит итог: «Не думаю, что твое выступление меняет наше отношение к тебе. Мы высоко оцениваем твою работу». (с.125-134).

Такой же сценарий, но на этот раз грубее и резче, будет разыгран год спустя. Замечания Ельцина на политбюро, обсуждавшем юбилейный доклад генсека не предвещали того, что случится на пленуме. А высказанные им суждения по истории партии: о соотношении Февральской и Октябрьской революций, о Ленине и его соратниках, об оппозициях в ВКП(б) и т.п. – отразили достаточно примитивные представления, которые прививались в системе партийной учебы (с.250-251).Но на пленуме ЦК Ельцин взорвет атмосферу всеобщего одобрения юбилейного доклада. Он привлечет внимание к действительным острым противоречиям ипроблемам, сглаженным или опущенным в нем. Это будет сочтено нарушением партийного этикета. Ельцин вновь получит отповедь, на этот раз более злую и категорическую, явно не адекватную провозглашенным принципам свободной критики. И вновь от отыграет назад, произнеся слова сожаления. Все это произойдет на октябрьском пленуме. Но уже до того на обсуждениях в политбюро скажется изменение политической ситуации.

Во-первых, оценки генерального секретаря к концу года становятся более острыми и тревожными: «Напряжение в обществе нарастает … Нарастает и беспокойство народа за судьбу перестройки… Противоречия приобретают все более острый характер». Горбачев прямо указывает на «большое сопротивление консервативных сил. То, что было тайным, теперь выпирает» (с.227, 230). Во-вторых, в политбюро усиливается реакция против «негативизма, очернительства» в СМИ, дурно влияющих на молодежь, против публикации художественных произведений, которые ставят под вопрос партийную трактовку советской истории. С тревогой говорят об активности «неформалов» (с.233, 236, 249, 254, 257). И опять Горбачев заявляет другую позицию: «Мы должны признать право выхода людей на улицы со своими требованиями и лозунгами» (с.211).

Учитывая все это, скандал, разгоревшийся после импровизации Ельцина на пленуме, может показаться неадекватной реакцией на содержание им сказанного. Говоря о ситуации в партии и стране, о том, что люди разочаровываются, потому что от перестройки пока ничего не получили, он лишь чуть продолжил линию, прочерченную в выступлениях генерального секретаря на закрытых обсуждениях. Ничего страшного не было и в том, что произнесено это было накануне юбилейных торжеств (в критике, которой подвергся Ельцин, настойчиво звучало известное: «испортил песню»): не на самих же торжествах он выступил, да и ритуальное отношение к празднику отвечало канонам прежней эпохи.

Нарушил Ельцин правила игры тем, что персонально указал на Лигачева как тормоз перестройки в политбюро, осудил славословия в адрес генсека и заявил о собственной отставке, мотивировав ее политической позицией, - такого не наблюдалось в этой партии с 1920-х годов. Во всем этом Горбачев и другие члены политбюро усмотрели претензию на перехват политического лидерства. За то Ельцин на самом пленуме и в ходе последовавших разбирательств подвергся безобразной порке, в которой торопился поучаствовать каждый прикосновенный функционер: «пусть и мои копыта знает!» Ибо такие амбиции, да еще заявленные открыто, у большевиков со времен Сталина расценивались как самый тяжкий грех.

Была ли такая претензия уже тогда осознана самим протестантом? В пользу этого как будто говорит вся последующая история разгоревшегося конфликта. Однако покаяния, которые произносил Ельцин в ответ на «товарищескую критику» и все его поведение в последующие недели скорее свидетельствуют, что тогда его претензии так далеко не простирались. Едва ли кто-либо сможет ответить на этот вопрос. При иных условиях происшедшее могло бы поставить крест на его дальнейшей политической карьере. Но последствия оказались другими. В обществе, о чем говорил и Горбачев, нарастало разочарование. Партийно-государственное руководство оказывалось неспособным дать ответ на этот вызов. События начинали вырываться из-под контроля, а реформаторы, завороженные фантомом сохранения единства в партии и ее руководстве, тогда еще не желали видеть политической основы неизбежного размежевания: «Для основной массы даже не монополия на власть – главная проблема, - утверждал Горбачев, - а неумение работать по-новому» (с.240).

Неспособность «перестройщиков» удовлетворить разбуженные ожидания усиливала радикальные настроения в партии и обществе. Социальная база и психологическая среда для появления радикальной (в терминологии того времени – левой) оппозиции быстро созревали. Вопрос заключался в том, в какое русло будет канализирована активность пришедшего в движение общества. Реформаторы попытались сохранить единство партии, отсекая крайние течения. Но радикалов это не удовлетворяло и удовлетворить не могло. Политическое давление на руководителей партии и государства усиливалось. Какие формы оно могло принять? Множились неформальные образования, но они были слабы и разрознены. До возникновения упорядоченных партийно-политических структур, укоренных в обществе, было (да и поныне остается) еще бесконечно далеко. К тому же в народном менталитете традиционно сильны были мессианские ожидания. Требовался вождь, способный возглавить массы, вбросив популярные лозунги. То, что этому запросу всего более отвечал Ельцин, в массовом сознании – «пострадавший за правду», зависело от обстоятельств места и времени, разреженности политического пространства. Действительные дефекты его политической карьеры, поведения, характера и культурного базиса в этой ситуации не имели значения. Покаяния были быстро забыты. А наветы гонителей, вся развернутая против него кампания только возвышали его в глазах широких масс.

Смертельная схватка

Путь Ельцина к власти – прямая проекция ошибок, колебаний, опрометчивых шагов реформаторов. То и другое выразительно представлено на страницах издания. Набиравшее силу движение за радикализацию перестройки получило такого лидера, который был в наличии, а реформаторы в партийно-государственном руководстве, атакованные «слева» и «справа», утрачивали влияние на ход событий. Это особенно отчетливо проявилось в 1990-1991 гг. Позиции Горбачева в политбюро все еще сильны, решения, которые он предлагает, проходят, а «бунт на коленях», учиненный консервативной оппозицией в апреле 1991 г. на пленуме ЦК заканчивается бесславным фиаско (с.658-659). Но Горбачев явно переоценивал прочность своего положения – иначе он, вероятно, не освободил бы поле для действий заговорщиков, отправившись в отпуск в августе 1991 г. Но и до того, все еще пытаясь сохранить партию, объединив большинство в ней на основе какой-то средней линии, он недооценил остроту конфликтов и неотложность коррекции курса по отношению к преобразованию партии, к экономической реформе, к рвавшимся из СССР республикам.

Принципиальная реакция на процессы, происходившие в партии, выглядела следующим образом. «Мы подошли к размежеванию – говорил Горбачев в марте 1990 г. …Первый этап – это идейное размежевание через дискуссию… Что касается организационного размежевания, то оно не всегда идет в затылок идейному размежеванию. Как президент я доложен учитывать интересы и настроения всего общества. Поэтому, размежевываясь с противниками в партии, нельзя объявлять их врагами» (с.583). В спокойной обстановке такая линия могла бы привлечь симпатии большинства. Однако в политбюро уже не было согласия в том, когда и в каких формах наступит организационное размежевание в партии, а главное – откуда исходит главная опасность.

Итоги российских выборов в марте 1990 г. обострили ситуацию. В политбюро спорят, означали ли они «поражение партии». «Не поражение и не победа», - пытается примирить противоположные оценки Горбачев. Но у членов политбюро крайнее раздражение вызывают «Демплатформа в КПСС», депутаты-члены Межрегиональной группы на СНД СССР, «Демократическая Россия» в парламенте РСФСР. «Все СМИ в Ленинграде в руках людей Егора Яковлева», - возмущается Ненашев. «Вся союзная надстройка быстро рассыплется. И особенно – в двух столицах. Если здесь верх возьмут «Поповы» - тогда все!» - вторит ему Рыжков (с.580-581). С этими чурками (народными депутатами) разве договоришься, -сетует Лукьянов. – Они что захотят, то и будут делать. Что для них ЦК! Они сами себе ЦК» (с.577). Того же мнения Воротников: «Ни с Афанасьевым, ни с Поповым, ни со Станкевичем мы все равно не договоримся. И толку от диалога с ними не будет» (с.572). Таков преобладающий настрой в политбюро. Что делать? Исключать из партии – предлагают Пуго, Прокофьев и другие. С сотнями людей, которых мы своевременно не исключили, нам не по пути, – уверен Гидаспов (с.582, 589). «Демплатформовцев», - говорит Лигачев, - надо прямо назвать ревизионистами», а в отношении некоторых печатных органов перестать заниматься увещеваниями, предпринять «практические меры». Одну из них конкретизирует Лукьянов: социал-демократическому буржуазному течению в партии надо противопоставить «народные фронты типа «Союз». Горбачев, как может, сдерживает агрессию: «Я не за то, чтобы снимать, чтобы громить (с.582,583). Его поддерживают Яковлев, Медведев, Шеварднадзе. Но разлад приводит к тому, что высший партийный орган никакого содержательного решения принять не может.

Между тем дело шло к выделению российской компартии. Лишь немногие (Лигачев, Примаков) выражают надежду, что это «укрепит наши позиции» на приближающемся съезде, а «РКП может стать объединяющей силой». Большинство, включая Горбачева, относится к этой инициативе сдержанно, но признает, что остановить ее уже нельзя. И лишь немногие (Манаенков, Фролов) страшатся, что РКП может стать «партией исключительно правого толка, с которой нам сотрудничать будет просто невозможно», что «теоретики РКП – расисты, шовинисты». Более всего их коллеги опасаются, однако, другого: «Если мы пойдем против создания РКП, наше место в ней, - говорит Рыжков, - займут «ельцинцы» (с. 591-592). А раз так, ставка делается на Полозкова и агрессивные, антидемократические силы в партии в надежде, что в поддержку перестройки можно «мобилизовать здоровый консерватизм». Здесь уже не до осмотрительного выбора средств борьбы. Обсуждается линия, которую нужно занять на съезде российских депутатов, и Горбачев произносит в сердцах: «Смелее. Когда в борьбу вступаешь, элементы демагогии не помешают, тем более, что перед тобой подонок» (с.593-594). Но такой стратегический выбор неминуемо вел к поражению.

В 1990-91 гг. была пройдена важная историческая развилка. Оглядываясь назад, приходится признать, что именно тогда были заложены важные предпосылки того отката от достижений демократической революции, покончившей с большевистской разновидностью авторитаризма, который происходит сегодня. Спасти дело, избавить страну от многих потрясений и последовавшего за ними разворота в общественном развитии мог бы курс на союз реформаторов с демократическими силами в партии и стране. Проволочками, колебаниями, попятными шагами в проведении реформ эти силы были отброшены в оппозицию. Они лишились выбора, когда из прежней команды Горбачева были удалены или ушли сами видные деятели «демократической весны», на ключевые государственные посты были назначены реваншисты и безликие куклы, а политбюро и ЦК, сформированные на XXVIII съезде, заполнили политически и организационно недееспособные деятели из второго, третьего ряда все той же партийной номенклатуры, в большинстве – консервативной ориентации. В сложившихся условиях демократы переходили под знамена Ельцина, а Ельцин усиливал атаки на союзное руководство, опираясь на популярные лозунги в защиту российского суверенитета и движения за независимость республик Балтии.

Горбачев не раз твердо заявлял: «Я ни за что не встану на путь применения силовых методов… К диктатуре и авторитаризму меня никто не принудит» - и следовал этому принципу до конца. Но его высказывания и поведение трудно было понять, когда в январе 1991 г. в Литве и Латвии силами спецслужб и армии были разыграны репетиции государственного переворота, а в марте в Москву была введена бронетехника для демонстрации силы (с.642-643, 649-650).

Взаимное отторжение Горбачева и Ельцина друг от друга к этому времени достигло крайней остроты. Члены Президентского совета единодушно и в самых резких выражениях осудили программное выступление Ельцина в ВС РСФСР 16 октября 1990 г. В нем российский лидер предъявил ультиматум: либо Россия немедленно сама начинает экономическую реформу (а для этого вводит собственную валюту, организует независимую банковскую систему, устанавливает таможни на границах), либо власть в центре перестраивается на основе реальной коалиции.(На деле не было сделано ни того, ни другого). Но из обсуждения как-то выпало, что эскапада Ельцина была ответом на то, что президент и правительство пустили под откос почти согласованную программу перехода к рынку (с.617-621). Горбачев понимал: «Не тот ведь сейчас Ельцин, что был полтора-два года назад. Он отражает серьезные тенденции в обществе» - и тем президент и генсек отличался от своих коллег, уверенных в том, что «у Ельцина одно на уме – рваться к власти» (с.619). Но ошибочна была основная линия – фронтальные атаки на Ельцина, чередующиеся с попытками как-то договориться со все более входившим в силу российским лидером. Тогда как действовать следовало на перехват инициативы, о чем не раз говорил и писал Горбачеву Черняев.

Можно или нельзя было в той драматической ситуации создать работоспособный тандем Горбачев-Ельцин – вопрос, на который сегодня уже никто не может дать ответ. Но даже если бы он был отрицательным, приходится с сожалением признать, что Горбачев, начавший и осуществивший величайший революционный поворот: демонтаж коммунистической тоталитарной системы и окончание холодной войны, - на каком-то этапе стал выбиваться из ритма инициированных им процессов. Тогда, когда их развитие поставило еще более сложные задачи и серьезные потери стали неизбежны. Не смог удержать за собой демократическую интеллигенцию, которая тоже несет свою долю вины за то, что ее пути разошлись с путями реформаторов в партийном руководстве.

Со временем все встало на свои места. Рядом с Горбачевым, в конструктивном и уважительном диалоге с ним сегодня можно увидеть известных участников демократического движения 1980-90-х годов. Позиции сблизились, многие оценки близки или совпадают. Но момент, когда такое сближение могло бы вылиться в совместные политические действия, был упущен. Вина или беда в том главных акторов того времени? Наверное, и то, и другое. Но надо согласиться с Черняевым: «Перестройка предстает в материалах книги как величайшая историческая трагедия. Трагедия в том, что страна, столь очевидно и давно нуждавшаяся в перемене образа жизни и направления развития, оказалась неспособной и бессильной совладать со своим прошлым» (с.9) Это, однако, не ставит под сомнение историческое значение поворота, свершившегося в годы перестройки.

* * *

Дважды в СССР – в 20-х и в 50-х годах, после ХХ съезда – люди зачитывались политическим репортажем американского журналиста, озаглавленным «Десять дней, которые потрясли мир».Что воспоследовало за теми десятью днями в течение 70 лет, - известно. Семь лет горбачевской перестройки не просто потрясли – они изменили страну и мир, по сути подвели черту под историей ХХ века, но не ушли вместе с ним. В центре общественного внимания сегодня – иные события, иные герои. Но спор о значении перестройки и ее месте в истории, о возможном, достигнутом, а главное - упущенном в те годы, продолжается. Он актуален, потому что открытый ею цикл не завершен, и хотелось бы надеяться, что наше общество научится все же извлекать уроки из своего прошлого. Чтобы не задаваться одним из извечных русских вопросов: как же так? – если и в следующий раз захлопнется чуть приоткрывшееся «окно возможностей» прорыва к ценностям европейской культуры, свободы и демократии, как это случилось после демократической революции 1980-1990-х годов.

Поэтому каждое свидетельство о том историческом переломе - особенно если оно исходит из того центра, где вершились события, - обладает высокой ценой. Политик, исследователь да и просто заинтересованный читатель должны поклониться коллективу, который подготовил книгу к изданию: А.Черняеву (руководителю проекта), А. Веберу, В.Медведеву, Т.Александровой, добрым словом помянуть Г.Шахназарова. И памятуя, что опубликована только треть подготовленных материалов, пожелать авторам завершить весь свой труд.

«Свободная мысль», № 11 – 12, 2006 г.