Внешняя политика России: технократы против идеологии

Федор Лукьянов

Оригинал статьи

Перефразируя вождя мирового пролетариата, можно сказать, что статья Вячеслава Морозова , посвященная анализу текущей внешнеполитической мысли России, является «очень своевременной» работой. Соглашаясь в целом с точкой зрения автора и его концепцией «романтического реализма», остановлюсь на нескольких моментах, которые следует учитывать при осмыслении российской внешней политики, а точнее — особенностей поведения России в отношениях с внешним миром.

Главное заключается в следующем: внешнеполитическая практика в значительной степени не является прямой производной от интеллектуального климата, сложившегося в обществе и элите.

Если судить по многочисленным публикациям, оценкам аналитиков, высказываниям политиков и комментариям телеведущих, то антилиберальная, антизападная тенденция стала доминирующей. Священное право на самостоятельное развитие, незыблемость суверенитета в классическом понимании, недопустимость навязывания чуждых нам норм и ценностей, глубокое разочарование относительно лицемерия и двойных стандартов Запада, необходимость превращения России в мощный центр притяжения, а затем — в полюс будущего многополярного мира... Все эти часто повторяемые постулаты выстраиваются в достаточно цельную идеологию.

В то же время реальная внешняя политика, если очистить ее от риторических наслоений, выглядит иначе. По очень широкому кругу вопросов Москва активно взаимодействует с западными партнерами, занимая в большинстве случаев прагматическую и вполне отвечающую интересам Запада позицию. Даже если не принимать во внимание первый срок президентства Владимира Путина (он отличался просто-таки прозападной эйфорией), то и за последние два года, когда отношения с евроатлантическим сообществом стали быстро портиться, примеров подобного рода достаточно.

Позиция России по странам «оси зла». По большому счету Москва не противопоставляет себя Западу (сотрудничество с Ираном в области «мирного атома» не нравится Соединенным Штатам, но даже они не ставят под сомнение его законность с точки зрения международного права). Реакция на расширение Европейского союза — необходимые документы (протокол о распространении действия Соглашения о партнерстве и сотрудничестве России — ЕС на новых членов) были подписаны, несмотря на жесткие заявления. По настоятельной просьбе Евросоюза был ратифицирован Киотский протокол, от которого Россия решительно отказывалась, ссылаясь на ущерб своей экономике. Работа с нелюбимыми Советом Европы и ОБСЕ — на фоне постоянных упреков в предвзятости и вмешательстве в чужие внутренние дела и даже призывов выйти из этих «антироссийских» организаций Москва не предпринимает резких шагов.

Наконец, политика на постсоветском пространстве. Общепризнано, что данный регион является зоной прямого столкновения интересов России и ведущих государств Запада, он провоцирует наибольшие эмоции у всех заинтересованных сторон. Однако если вынести за скобки события в Украине осени — зимы 2004 года (это отдельная история, на которой я остановлюсь ниже), то Кремль, особенно в течение 2005-го, проводит курс на сворачивание политического влияния в бывшем СССР, на отказ от пресловутых «имперских амбиций». Самый яркий пример — отношения с Грузией, государством, которое и руководство России, и значительная часть населения (судя по весеннему опросу Левада-центра) считают враждебным. Но именно с недружественным режимом Михаила Саакашвили был подписан лежавший под сукном больше пяти лет договор о выводе российских военных баз, причем, несмотря на грозные заявления военных, по сути, на грузинских условиях. А рассуждения российских политологов о том, как легко Москва могла бы добиться дезинтеграции Грузии, приняв под свое крыло бывшие грузинские автономии (Абхазию и Южную Осетию), разбиваются о незыблемую официальную позицию относительно территориальной целостности соседней страны.

Если искать позитивные объяснения подобного противоречия между пропагандистской оболочкой и реальным содержанием внешней политики России, то можно предположить: за ним кроется сознательное желание «обезболить» общество на период мучительного перехода от имперского великодержавного сознания к статусу «обычной» страны. (Такого рода переход не давался легко ни одной из бывших империй — от Британской до Португальской, и каждая из них искала свои способы смикшировать разрушительные общественные настроения.)

В 1990-е годы эту функцию выполняли Содружество Независимых Государств, которое многие в России рассматривали как прообраз будущей реинтеграции распавшегося Союза, а также перспективы вхождения страны в мировую демократическую элиту, например присоединение к «большой восьмерке». Сегодня «наркоз» великодержавной риторики больше напоминает дымовую завесу, скрывающую реальное положение дел — на постсоветской реинтеграции поставлен крест, а место России в клубе демократий постоянно ставится под сомнение.

Фактор, который способен серьезно подорвать описанную прагматическую линию, — это взаимосвязь внутренних событий в России с событиями в других бывших советских республиках. Происходящее там неизбежно проецируется на внутрироссийскую ситуацию. В результате вопрос об отношениях с ними переходит из области внешней в сферу внутренней политики. Именно это предопределило прошлогоднюю украинскую коллизию. Опасения относительно того, что успех прозападных, выступающих под либеральными лозунгами сил создаст плацдарм для дальнейшего продвижения подобной идеологии в Россию, заставил Кремль изменить привычному сдержанному курсу. Вполне логично, что в формировании российской позиции во время избирательной кампании на Украине Министерство иностранных дел принимало минимальное участие, ключевую же роль играли представители политической власти России и политтехнологи.

В целом внешняя политика России намного менее идеологизирована, чем политика основных ее западных партнеров. В поведении на международной арене и администрации Соединенных Штатов, и руководства Европейского союза очень важную роль имеет следование определенным идейным установкам. В американском случае это неоконсервативный проект глобального продвижения демократии, представляющий собой прихотливую смесь мессианизма с преследованием геостратегических интересов. В случае с Евросоюзом — расширение зоны действия «европейских ценностей», которые в современном брюссельском понимании укладываются в стройную и выверенную систему формальных критериев.

У России жесткая идеологическая конструкция отсутствует и, что намного опаснее, отсутствует хотя бы среднесрочная стратегия действий. В большинстве ситуаций имеет место оперативное реагирование на происходящие вокруг изменения. При этом реакция может быть запоздалой, однако, как правило, она более или менее адекватна.

Гораздо хуже дело обстоит как раз в тех случаях, когда Москва пытается предупредить события и проводить наступательную политику, — количество неверных оценок, просчетов, грубых ошибок и шагов, вызванных эмоциями или предвзятостью, превышает допустимую норму. Самые яркие примеры такого рода — уже упомянутые Украина и Абхазия в период избирательных кампаний. Характерно, что на следующей стадии, когда речь шла уже о том, чтобы хоть отчасти восстановить нанесенный урон, Россия действовала намного рациональнее.

«Технократический» подход к внешней политике — это далеко не худший вариант: реализация тех идей, которые наиболее часто встречаются в сегодняшних дебатах, привела бы к куда более разрушительным и необратимым последствиям. Однако потенциал «дипломатии технократов» весьма ограничен. С ее помощью можно минимизировать ущерб и ответить на конкретные вопросы. Но для решения поистине гигантских проблем, стоящих перед страной во всех областях человеческой деятельности, полумерами и латанием дыр, в том числе и во внешней политике, не обойтись.

По всем объективным показателям (распад прежней международной системы, дающий новые возможности для выстраивания отношений, беспрецедентно благоприятная сырьевая конъюнктура, отсутствие прямой и непосредственной военной угрозы, общие для ведущих стран вызовы в области безопасности) Россия имеет шанс заметно укрепить свои позиции. Однако субъективный фактор — идейная сумятица, воцарившаяся в головах отечественной элиты в начале XXI века, — сводит к минимуму благотворное влияние объективных обстоятельств.

За двадцать лет реформ страна добилась уникального результата: по разным причинам и при различных обстоятельствах дискредитированы все возможные модели развития. Сначала советская, которая просто обанкротилась. Потом либеральная, предусматривавшая превращение России в «нормальную» западную страну. Наконец, уже в этом десятилетии — модель авторитарной модернизации, попытки проведения которой вызывают все большее разочарование. Проблемы внутренней трансформации сказываются и на восприятии внешнего мира.

Национальный истеблишмент «заблудился» в новой обстановке, утратив ориентиры для дальнейшего движения вперед и пытаясь найти их позади, в прошлом. Стремление объяснить процессы, происходящие вокруг, с точки зрения принципов XIX и XX веков приводит к неадекватной оценке и ошибкам в прогнозировании, а это вызывает растерянность и внутреннюю неуверенность, что, в свою очередь, ведет к инстинктивному желанию отгородиться от непонятного окружения. Именно данный психологический феномен, а не сознательный курс на самоизоляцию или конфронтацию с ведущими мировыми центрами, вызывает наибольшее количество трудностей в отношениях России с внешними партнерами.

В определенном смысле это хуже, чем просчитанные конфронтационные устремления, потому что обусловлено психологией элиты, а не является ее осознанным выбором. Хаотическое развитие ситуации в мире, где размываются привычные идеологии, рушатся правила игры и механизмы глобального управления, а на их месте не возникает ничего нового, только усугубляет проблемы, уходящие корнями внутрь российского постимперского сознания.